«Писалась кровью каждая страница»… («Вести республики»)

18.11.2010 16:34

Магомед Мамакаев - писатель, имя которого будет жить, пока жива в народе любовь к отечественной словесности. Как истинный талант, он громко заявил о себе, поразив своих современников пронзительно-правдивой и редкой по силе выразительности прозой и поэзией. Каждое слово Магомеда Мамакаева звучало с предельной ясностью, было поэтически благозвучно и занимало единственно возможное место в строке и во всем произведении...

Судьба подарила мне несколько встреч с Мамакаевым.

Впервые я его увидел в 1970 году, он приехал к нам в гости в с.Гехи с моим дядей, известным журналистом Саид-Ахмедом Лорсанукаевым (он работал в газете «Грозненский рабочий»). Это было что-то такое - видеть и слышать самого Магомеда Мамакаева... Помню, во время прогулки он рассказывал, что первые его детские впечатление связаны с детским домом.

Вспоминая детские годы, поэт писал:

Двое грязных, голодных задир?

Помнишь, как сошлись на вокзале

Как мы ели с тобой глазами

Окружающий сытый мир?

Как томили нас голод и холод...

Сухость летнего жара, свежесть, льющаяся в распахнутое окно, где были видны зеленые берега Сунжи, волны полевой свежести на открытом просторе... - все это обостренно воскресло в памяти в период работы над романом «Зелимхан», составившим целую эпоху в творчестве Мамакаева.

«Зелимхан», роман со многими автобиографическими преломлениями, он писал трудно, мучаясь, испытывая колебания: а не становится ли? Это настроение сменялось жаждой творчества. И он писал, чувствуется, страстно, с бьющимся сердцем, вспоминающим первоначальную свежесть и прелесть юношеской, слепящей любви, заново переживая ее, полностью погружаясь в творимую жизнь.

Читаешь роман и невольно думаешь: а ему, автору, как писателю, стилисту, ревнителю естества во всем, какой звук был недоступен? Большому таланту ведь подвластно многое.

Известно, что Магомед Мамакаев - он не единожды сам отмечал это - прежде всего, искал изначальный камертонный звук всего произведения. Тонко улавливал его, пытался его правильно взять. Только в этом случае возникала, усиливаясь от страницы к странице, тяга к повествованию изначального звука, изначального чувства, не ограничиваясь рождением первой фразы (хотя писатель замечал, что для него «первая фраза имеет решающее значение»), которая охватывала полностью все произведение, окрашивала и озвучивала творчество.

Чеченская земля играла всеобъемлющую роль в духовной жизни М.Мамакаева. Ему в высшей степени свойственно было чувство принадлежности семье, земле отцов, родной природе, чеченской культуре, всему народу. И это у него соединялось с космическим чувством пространства, времени, с обостренным чувством своей собственной смертности, с какой-то обожженной редкой впечатлительностью, и вместе с тем - трезвой зоркостью, порой нарастающей в ходе повествования. В молодом Мамакаеве эти качества встретились с тонкой, самолюбивой, ранимой душой художника. На протяжении всего своего земного пути он впитывал, осваивал мировую культуру, подобно суровому и отважному альпинисту, старался достичь самых высоких, почти недосягаемых вершин в сфере прекрасного. Дар обостренного мировосприятия в нем сочетался с необыкновенной правдивостью натуры. Он, Магомед Мамакаев, ничего не теряя из того, что дали ему культура и природа, развивал в себе врожденное и благоприобретенное, совершенствовал свою натуру. В его и ранней, и зрелой прозе иногда чувствуется это усердное зрение пристального наблюдателя с отточенной отделкой каждой фразы. Мамакаевское слово, по существу, неисчерпаемо в своих оттенках. При этом пишет Мамакаев всегда не поверху, а с великой кропотливостью. С подробностью и настойчивостью земледельца. Отсюда и крепость, а порою и мощь языка Мамакаевской прозы.

Надо заметить, сам Мамакаев говорил, что никогда особенно не занимался отделкой, чеканкой фразы, а что в молодости вообще «писал почти всегда слишком торопливо, случайно». Но так он сам видел самого себя. А быть может, в этом выразилось беспощадное отношение писателя к себе, к творчеству?..

Мамакаев как-то сказал: «Умение писать ритмически, пересказывать мысли рифмованными строками - это еще не стихи. Стихи должны брать за душу, притягивать и приковывать к себе глубиной мысли, новизной образов, созвучностью их душевному состоянию, тревогам и радостям каждого, кто прочтет их... Стихи должны задевать самые сокровенные струны читателя...»

Иногда между умением увидеть правду и выразить ее в слове находится как бы тонкое стекло, оттого и нет живой, кровной связи между увиденным и высказанным. В мамакаевских произведениях такое «тонкое стекло» отсутствует. Слово дышит жизнью. Страстная, впечатлительная натура переливается в строгую, сдержанную, прекрасную форму, освещенную даже в прозе драгоценными метафорами. Это единая цельная поэзия, которой Мамакаев был постоянно обуреваем. Поэзия души, охватывающая и чувство, и мысль, постоянно тревожила его, беспокоила, требовала расширения видимого мира, пространства. Но он хотел большего. Он с величайшим напряжением пытался свою поэзию соединить с объективной поэзией самой природы.

Лирико-эпические произведения М.Мамакаева - своеобразный итог идейно-этических исканий поэта. Они сыграли важную роль в процессе становления, развития новых поэтических форм в чеченской литературе. В них отчетливо просматривается свободолюбивый характер народа, его борьба за свою национальную независимость…

Магомед Мамакаев делал первые литературные шаги в конце 20-х годов прошлого столетия, когда жили А.Нажаев, С.Бадуев, Х.Ошаев, М.Мусаев... Когда высокие художественные критерии воспринимались не умозрительно, не в дымке прошлого.

С особой пристальностью Мамакаев следил за творчеством Абузара Айдамирова, который безошибочно чувствовал признаки и характер движущегося времени, запечатлевая их с безукоризненной точностью и тактом. Благодаря исключительной талантливости, абсолютному слуху и памяти на разговорную речь и, наконец, благодаря редкому по верности художественному вкусу Айдамиров умел преобразовать весь этот жизненный сор в подлинно большую литературу. И делал это без претенциозности, не морализируя, с каким-то особым айдамировским скромным изяществом. Все это было близко, органично Мамакаеву.

Люди, хорошо знавшие Мамакаева, не раз отмечали, что лицо его описать трудно, так же, как четко определить цвет его глаз: синий, черный, зеленоватый, но неизменно светлый. Отмечали неуловимость, многоликость, подвижность его облика. Другое выражение, почти всегда присутствующее в его лице, во взгляде: «Я смертен». Вот что, возможно, определяло глубокую серьезность Мамакаева, постоянное видение «края жизни» - смертного конца ее.

В поисках истинного слова, верности правде М.Мамакаев всю жизнь был словно бы прикован к изнуряющему и прекрасному литературному труду...

Мамакаевская проза - его особое глубокое открытие жизни, которое за него никто не смог бы сделать: многим не хватило ни Мамакаевской культуры, ни его таланта увидеть человека в тесной связи со всей Вселенной, а не только клочком малой земли. Это был особый Мамакаевский материк в чеченской литературе, в котором воплотились «его скорбь и жажда - быть Вселенной, полями, морем, небом», «порывы воссоздания» в славе всего живого, братского, исчезающего...

Вот только несколько строк из стихотворения М.Мамакаева

«И камни говорят»:

...Бессмертный почерк - шрамы и рубцы, -

Здесь было все записано на совесть.

Столетья горя, гнева и борьбы,

По шрамам гор читаю вашу повесть.

Я вглядываюсь в ржавчину камней -

Писалась кровью каждая страница!

Увайс Лорсанукаев №220, 16 ноября 2010 г.